Опять звонит телефон в ординаторской… Снова поступает «тяжелый» ребенок. Смотрим друг на друга — четыре пары женских глаз и уставшие глаза Палыча: все начинается снова. Снова страдания, немой вопрос убитых горем родителей: «За что? За какие грехи? Почему?» За что, за что, за что… Палыч — это шеф, заведующий гематологическим отделением Крымской Республиканской детской больницы. Дети здесь лежат подолгу — восемь, девять месяцев, а то и больше. По статистике, за год в Крыму заболевает лейкозами 20-25 детей, раком лимфоузлов — 10, лимфомой — 10-12. Общеевропейский уровень. Но это для статистики они проценты, а для нас Вика, Сережа, Ленур, Настя…

Принимаешь ребенка и стараешься не показать, что чувствуешь, потому что рядом мама этого человечка, и надо ее поддержать, хоть чуточку успокоить. Ведь родителям предстоит очень трудное и мучительное дело: принять страшный диагноз своего ребенка как реальность. Потому что мама ляжет в больницу вместе с ребенком, чтобы быть рядом все время лечения, а папа будет приносить передачи и обеспечивать тылы, ждать под окном палаты и надеяться. Им нужно много сил, потому что болезнь проявила себя поздно, уже успев разрушить в организме многое, очень многое.

Потом четкая работа сестер — уже в вене стоит катетер, капается кровь, начинается лечение. Лечение, само по себе способное убить или вернуть к жизни. Смерть ходит рядом день, два, семь… Первая улыбка ребенка, первый тоненький, хрупкий лучик надежды, а в висках стучит: «Господи, сохрани, помоги, если в силах, спаси еще одну жизнь, помоги…»

Сколько их было — жизней, которые не смогли спасти. Еще 10 лет назад почти все пациенты погибали. Рак крови — лейкемия, лейкоз, — как страшный монстр, забирал маленьких пациентов так же, как 30 лет назад забрал моего отца. И теперь ночью я вижу их вместе: своего папу и четырехлетнего Алешку, умершего от лейкоза почти восемь лет назад. Говорят, нельзя «прикипать» к пациентам, нельзя пускать их в свое сердце. Но как же быть, если их смех стоит в ушах, а потом крик: «Спаси, мамочка, помоги, я не хочу умирать! Жить, жить, жить!» И кровь, текущая из носа, десен, изо рта, нарастающая бледность, и огромные, полные ужаса, глаза: жить, жить, жить…

А рядом мать — она уже не человек — тень с потухшими глазами: он ведь у нее единственный, и больше не будет. Крушение всего: смысла жизни, надежд. Да и не в надеждах дело, а в нем, он еще живой — ее кровиночка, угасающий, как свеча…

Я закрываю ему глаза, тихо выхожу из палаты. У меня нет сил говорить. Ты победила, смерть… Иду по коридору. Он кажется ужасно длинным, этот коридор в несколько метров. В такие минуты в отделении особенно тихо, мертвая тишина, давящая, обволакивающая, как туман… Но звонит телефон — и все начинается сначала.

До 1990 года было только так. 97 детей из ста умирали, и возможности помочь им не было. Но девять лет назад нам, наконец, посчастливилось познакомиться — по воле Божьей? благодаря его величеству случаю? — с замечательными людьми, докторами из Германии. Они объезжали Советский Союз с целью создания экспериментальных клиник для лечения по новой методике — тяжелой, дорогой, самой по себе смертельно опасной, но дающей реальные шансы на жизнь. Восемь-девять месяцев продолжается лечение в стационаре, шестнадцать месяцев — амбулаторное (поддерживающая химиотерапия). Выздоровление диагностируется через пять лет после начала лечения.

В то далекое лето я впервые увидела, как светятся глаза коллег от того, что можно что-то сделать, почувствовала, как можно работать, не замечая времени, забывая о еде и доме, о своих детях, о проблемах и горестях. Тогда мы стали командой. В первый раз поехали в Минск, где наши коллеги уже год работали по программе лечения лейкозов BFM и реально помогали, вытаскивали детей с того света. И первые ампулы, привезенные контрабандой в кармане, для умирающего ребенка, и движение родителей, которые, собрав по копейке деньги на дорогу, отправили Палыча «за наукой» в Германию; первые лечебные схемы, привезенные тогда из дальнего зарубежья, и тяжелые, бессонные, но полные надежды ночи. Наконец наступил теплый летний день — 1 июня: первый «выпускной», первые счастливые лица, слезы радости и первые дети, которые уходили от нас здоровыми.

С тех пор прошло 8 лет. Мы больше не отделение смертников. На сегодняшний день около 70% детей с диагнозом «острый лейкоз», проходящих через наши руки, перешагивают пятилетний барьер, после которого мы уже говорим о них как о выздоровевших. Семьдесят вместо трех, как было раньше. Но каждым летом, проводя «выпускной» праздник, приглашая всех переболевших, выздоровевших детей, привлекая спонсоров и прессу, приглашая клоуна и кукольный театр, мы не можем отделаться от страшной мысли, которая неотступно преследует: они здоровы и счастливы — а что будет с теми тридцатью жизнями, теми тридцатью, лежащими сейчас на больничной койке? Сколько из них останется жить? Кому не повезет? Кто, уже даже начав побеждать болезнь, уйдет, когда закончится последний флакон? И вновь смерть станет у изголовья, и не помогут слезы, просьбы и мольбы, потому что не хватает лекарств и аппаратов, доноров и сестер, потому что страна не может обеспечить им достойное лечение — как не может дать работу их отцам. Порой меня спрашивают: а нужно ли лечить ребенка? Может, стоит забрать его домой и будь что будет, ведь опухоль все равно смертельна, днем раньше, днем позже — зачем мучить его и мучиться самим?.. У меня в душе всегда возникает протест, даже что-то большее, чем протест, я «закипаю». Да, наверное, в минуту отчаяния может показаться, что так проще. Но мы ведь не Господь Бог, и не вправе решать за человека, пусть маленького, жить ему или нет. Не можем сокращать срок, отведенный ребенку на этой земле. Пусть тяжело, пусть больно, но часы превращаются в дни, а дни иногда в месяцы и годы. День жизни — много это или мало? Не знаю, откуда берется эта уверенность, но, работая здесь врачом, понимаешь однозначно: даже минута жизни имеет свой смысл. Пока жив человек, жива его вера в спасение, живы его любовь и надежда. Недавно такой тяжелый разговор состоялся у меня с родителями 12-летнего Жени. Черный от горя и слез мужчина и женщина, от которой остались одни глаза, переполненные горем. Их сына привезли поздно вечером, после двухмесячного скитания по больницам, когда, наконец, стало понятно, что произошло с ребенком. Процесс поразил нервную систему — излечение практически невозможно. Прогноз даже при самом современном лечении неблагоприятен. Есть маленькая надежда на успех, который приведет только к кратковременному улучшению. И еще — на чудо. Что делать? Забрать домой и смотреть, как тихо уходит родной человек? Или бороться за минуту — за час — за день жизни, запрещая себе заглядывать вперед, бороться, бороться и тогда, когда нет уже никаких сил? Родители Жени выбрали второе — свой крестный путь.

Потом были страшные приступы судорог ночью, днем, еще и еще, и реанимационное отделение, и интенсивная палата; и Новый год мы встретили у постели Женьки, и вновь процедуры и исследования, исследования и процедуры… И болезнь отступила. Мальчишка поднялся, встал на ноги, потихоньку возвратилось зрение…

Наши дети обычно знают свои диагнозы и их серьезность. Спросить этих малышей (от года до пятнадцати), зачем надо бороться за их жизнь, слава Богу, никто не отважится. Но они-то знают ответ. Многое понимаешь, глядя на них. Люди со стороны, услышав о наших детях, бывают потрясены: откуда у них такие силы, такое терпение?.. Капельницы — неделями. Десять-двенадцать спинномозговых пункций за полгода. И почти без слез и жалоб.

А как они заботятся о мамах! 11-летняя девочка Наташа с тяжелой формой лейкоза, выйдя из очередного кризиса, вечером укладывала усталую маму спать. И, убедившись, что она уснула, начинала убирать в боксе. А еще — писала стихи…

У этой истории счастливого конца не получилось. Наташа умерла. Миелобластный лейкоз плохо поддается лечению. Потребовалась мощнейшая (даже по нашим меркам) химиотерапия. Но и она не помогла.

Еще в этом году мы потеряли Сережу Соколова. 13 лет, все понимал прекрасно… Мы смогли продлить ему жизнь на один год. И год этот был для него мучительным. Может, и правда, не нужно было продлевать страданий?.. А вы видели, какое желание жить светилось у него в глазах? Потом в них стало собираться все больше и больше тоски. Но всякий раз, когда кто-то заходил в палату, он благодарил взглядом за то, что его не оставили, не бросили, что он не один, что за него сражаются. И, уже уходя, последний раз придя в сознание, он попытался утешить плачущую маму: сказал ей, что у него ничего не болит…

Снова этот злой вопрос: ЗАЧЕМ? Наверное, лучше сразу гнать его от себя, а не заниматься поисками ответа. Еще неизвестно, хватит ли сил найти ответ, а сами мучительные поиски отнимут силы, очень нужные моим детям. В конце концов, мы все живем под смертным приговором. Так что, давайте все умрем? Не может в медицине быть сил, потраченных напрасно. Ничто не бывает напрасным, и все имеет свою ценность. «Лечить — так лечить», как у Розенбаума. Для того обучена, для того здесь и поставлена. Кем? Здесь пока тоже больше вопросов, чем найденных ответов. Как сказал папа одного моего пациента: «В нашем отделении то, о чем раньше не задумывались, или не хотели думать, или сомневались, становится таким пронзительным, таким очевидным и понятным, что и слов не нужно, чтобы что-то формулировать, доказывать…»

Да рассуждать и некогда. Если бы только детьми заниматься! — их же еще ЧЕМ-ТО лечить надо. А что делать, когда нет почти ничего? А значит, сняв халаты и выйдя из отделения, начинаем искать, где только можно, деньги, лекарства (а найти это еще не все — надо умудриться еще и получить!), любую помощь… Так вот и вступаем в третье тысячелетие.

Опять звонит телефон… Что дальше?

Автор этой статьи врач-гематолог Крымской Республиканской детской клинической больницы Ольга Владимировна ИВАНОВА, спасшая от смерти десятки детей, умерла в феврале 2003 года. От рака…

http://mrsainfo.eu/831-lejkemiya-zadanie-vy-zhit.htm